.jpg)
Уривок зі спогадів Петра Васильовича Мірошнікова (1902-1977)
В спогадах йдеться про час десь між 1919 і 1924 роком. Сам Петро Мірошніков родом з Білгородської області, в ті часи ходив зі своїм батьком і братом по хуторах і селах та ремонтував взуття.
«Утром встали чуть свет и пошли. К полудню добрались до большой слободы Белки, усталые и очень голодные. Просить стыдно, а менять нечего. Что делать? Ноги дальше нас уже не тянут. Видим мы посреди широкой улицы большой, хорошо оборудованный колодец, вокруг которого целая ярмарка проезжих подвод. В санях каждой куча мешков – где с мукой, где с зерном. Возле колодца много и местных жителей – кто воду берёт, кто скотину поит, а кто стоит просто из любопытства. Присели мы тут же на свои мешки и прислушиваемся к разговору. – А моя нэнька всё лыжить и трясёця, – кажэ, пасныця трясэ! – говорит девушка лет четырнадцати. Меня сразу и осенило, что делать с этой лихорадкой. Э-э, думаю, дай попробую! – Никанор, – шепчу на ухо товарищу, – зараз сыты будэмо! Дывысь! Я подхожу к этой девушке и спрашиваю: – Давно твоя маты хворае? – Ох, давнэнько, дяденько! – отвечает она. – А я пасныцю можу лэчить. У мэнэ и лэкарство е. – Та шо це вы балакаетэ? Уж стике лэчилы, и бабки, и дохтура, – нычого нэ помогае! – Як я полэчу – завтра будэ здорова! Стоит мой Никанор и ехидно улыбается, а я ему моргаю: дескать, молчи и жди готового, а мне не мешай. – А шо, дядечка, це правду вы кажэтэ? – всё ещё сомневалась она. – Правду, дивчинко, правду, вот тэбэ крэст святый! – я перекрестился. – Ой, як бы Бог дав! – Ходым полэчим? – Ходымтэ! – решилась девочка. И мы пошли. Входим в хату через большие сени. Передняя комната очень опрятная, довольно просторная, много икон в белых чистых рушниках, вышитых красными петухами и разными фигурами. Я шепчу Никанору: «Крестись!» – и сам крещусь на образа, хотя веры к ним у меня не стало давно. За передней комнатой – небольшая кухня, обычная русская печь, очень опрятная и красиво разрисованная, у окна большая деревянная кровать, больше похожая на широкие нары. На этой кровати, в приличной постели, лежала больная женщина лет тридцати пяти. Мы поздоровались, и я спросил: – Шо с вамы, тётушко? Тут подскочила девочка, что-то шепнула матери на ухо и вышла. – Хвораю, сынку, – печально ответила женщина. – Давно? – участливо спросил я. – Да рокив пять, – подумав, сказала она. – Хочитэ, я вас полэчу? – О, як бы то Бог дав! – Никанор и ты, дивчина, выходтэ из хаты! Все вышли, а я напустил на себя важность лекаря, шептуна и потребовал святой воды, заранее зная, что у каждой хозяйки найдётся крещенская или какая-нибудь другая вода, освящённая церковью. Ещё попросил перо гусиное или куриное. Хозяйка подсказала, откуда что взять: – Перо вот туточки, пид припечком, а вода – на образи в малэньки пляшци. Всё это я достал, затем вынул из мешка купорос, называемый у сапожников кукурвас, растолок маленький кристаллик в муку, высыпал в гранёную рюмку, залил святой водой и стал на колени перед образами, шепча всякую чепуху, что на ум взбредёт. Шепчу я этак, а сам еле удерживаюсь от смеха – потому и выгнал Никанора с девчушкой, а то мог бы получиться конфуз. Пошептав несколько минут, плюнул три раза через правое плечо, взял рюмку с разведённым купоросом, опустил куриное перо в эту жидкость и подхожу к больной, которая всё время наблюдала за мной. – Ну, тётушко, таперича с вэрой та надиждой – расстэгайтэся! Она вздрогнула, её затрясло ещё сильнее, но она всё же кое-как расстегнула кофту. – Нэчого, – говорю, – потэрпить трошки. Набрал я той жидкости в рот и обрызгал её голую грудь, затем мокрым пером прочертил крест на груди и заставил выпить маленький глоток из рюмки. Её, бедняжку, всю так и передёрнуло. – Ох, якэ сквэрнэ! – прошептала она. – На вкус сквэрнэ, а на дило вэрнэ! – отвечаю. – А таперича трэба дужэ гарнэ укрытэся, согрэтэся и крэпко заснуты, хучь на целые суткы. И хай дивчина вас нэ будэ! Вот и всэ… – говорил я, плотно укутывая её в тёплое лоскутное одеяло. – Шо ж тоби, сынку, за цэ дасы? – Та нэчого нэ трэба. – Ох, Боже ж мий, як же цэ так? – За цэ гроши нэ бэруть! – Ну, тоди пообидайтэ. У мэнэ борщ е! – Пообидать можно, – сдержанно согласился я. – Покличтэ дивчину. Я позвал девушку и Никанора. Они вошли. – Марийко, погудуй их та дай на дорогу поляныцю. Марийка накормила нас очень сытно украинским борщом, правда, постным (был филиппов пост), зато необыкновенно вкусным, и пирожками с фасолью, которые запивали взваром. Пообедав, мы поблагодарили хозяйку и Марийку, пожелали больной скорейшего выздоровления, взяли поляницу и, весёлые, пошли снова к колодцу, смеясь всю дорогу. У колодца по-прежнему много подвод с мешками, но уже других, новых людей. Не успели мы подойти, как один из мужиков пристально посмотрел на нас и спросил: – Эй, хлопци, да вы, случаем, не шевци? – Шевци! – А у мэнэ одын чоловик шие чоботы, и здается мэни, шо оцей малый, – он указал на меня, – похож на ёго. Мабудь, вин твий батько будэ? Колы я ихав на вальцовку молоть пшеницю, вин мэни наказував доглядаты, – можэ, кажэ, дэ и встренишь… – А як зовуть того шевца? – с надеждой спросил я. – Васыль Карпович, – ответил он, продолжая рассматривать меня. – Да це ж мий батько! – закричал я от радости. – Ты дывысь, як прийшлось! А вин всэ плачэ по тэбэ, скигле, як мала дытына. Оцэ вин будэ радый! Сидайтэ скорийше да поидэмтэ к ёму… Обрадовались мы прямо до слёз, забрались в телегу и сели на мешки с мукой. – Гей, мои риднэньки! И пара добротных лошадок с места взяла ходкой рысью по укатанной дороге. Часа через два при заходе солнца мы уже были на месте, отмахав километров двадцать пять. Радости нашей не было конца. Отец прямо засиял от счастья, обнял и расцеловал, а потом заплакал. Я понял, что он всё простил. – Хоронить тэбэ уж собралыся. Нэ вэрытся, шо це ты е! – Отец опять плакал и обнимал. Все мои несчастья как рукой сняло. Братишка мой младший, с которым отец работал, только улыбается мне да язык показывает. Но чувствую, что в дороге успел сильно простудиться. Начался страшный кашель, насморк, головная боль до тошноты. Однако стараюсь держаться. – Ну, хлопцы, давайтэ вечерять. Ради цого случая не грех и дёрнуть, – хозяин пригласил за стол и налил мужикам по полстакана самогона-первача. Мы выпили, затем сытно поели горячую вкусную домашнюю стряпню. В тот вечер сидели за столом и балагурили долго. Меня заставили рассказать, что со мной случилось, и я довольно подробно обрисовал все мои мытарства. Хозяин дома часто хохотал, а иногда и слёзы точил. Его домочадцы и особенно жена почти всё время плакали, а отец и плакал, и смеялся, повторяя: «Блудный сын нашёлся!». Дружный хохот вызвал мой рассказ о лечении женщины, матери Марийки. Хозяин прямо за бока брался. – Де ж ты личив? – спрашивает он. – В Белках, от колодэзя нэдалэчэ. – Та це ж моя кума Харитына. Чуешь, жинко, цей хлопец личив Харитыну и кажэ, шо выличив! – Нэ можэ цего бутэ, бо вона хворае дуже давно. Хто тильки нэ личив, нэ помогло нэчого! – возразила она. – А тапэрича поможэ! – говорил я и сам верил в это. – Дай Боже, дай Боже! – вздохнула женщина. Так мы прокалякали часа два, а затем жена хозяина поставила на стол огромный ведерный чугун кипятка, круто заваренный мятой, и большую миску домашнего хворосту. Уж я пил этот чай до десятого пота. Сахара у хозяев было много, целые мешки, он у них свой, так же как и хлеб. Из сахара они и самогон гнали. – А тапэрича, хлопчик, лягай на горячу лежанку и почувай – будэшь завтра здоровый. Ты личив мою куму, а тапэрича я тэбэ полэчу. Завтра побачемо, кто лучий ликарь! – с этими словами добрая женщина отправила меня спать на печь. На второй день я себя чувствовал совсем здоровым, только пока ещё слабым. Через два дня мы закончили работу у этого добродушного мужика. Затем разделились: отец как работал с моим младшим братом, так и остался с ним, я же сапожничал вдвоём с Никанором. Таким образом мы сразу обшивали два двора. Платили очень хорошо: за одну пару по пуду пшеницы или пшена, а жита даже больше. Кормили как на убой. Я быстро поправился, окреп, горе забылось, а если и вспоминалось, то вызывало лишь весёлую усмешку. Так проработали целый месяц. За десять дней до Рождества мы с Никанором собрались домой. Я забрал почти всё заработанное отцом и мною зерно. Его набралось десять мешков – пудов до сорока, а у Никанора пудов до десяти. Видя такое дело, отец отдал Никанору ещё мешок своего заработанного, чтобы и ему было не обидно ехать со мной. Таким образом, у нас собралось зерна около тонны. Отвёз нас на станцию Морозовскую первый наш знакомый мужик, бывший хозяин. – А шо, хлопцы, заидэмо до кумы? – хитро подмигнув, спросил он. – Шо ж, и заидэм! – смело согласились мы. – А нэ боитэся? Можэ, вона ще дужче захворала! – Нэ, цого нэ можэ бутэ. Вона точнэнько здорова. – Тоди заидэмо. Заезжаем во двор, мужик выпрягает лошадей как дома, а на пороге появилась хозяйка, я её сразу узнал. Ого, думаю, значит, всё в порядке. – Здорово, кума! Як живэшь-поживашь? – А я дывлюсь – хто ж цэ такый? А цэ мий кум! Шо тэбэ сюды занэсло? – Э, да ты кума, бачу, як молодыця! А шо, нэ хвораешь? – Да ни, слава Богу! Уже будэ з мисяц, як нэ хвораю. Дай Бог, щоб сглазу нэ було, – дуже мэнэ гарно! – Бачу-бачу. А оцих хлопцив знашь? – Шо-то знакомэ. Як бы и бачила дэ… – Шо ж, тётушко, нэ узнашь своёго дохтура? – вмешался я в разговор. – Та хиба ж цэ ты? Тоди ты був тонэнький, як сирнычек! – Тоди и вы булы нэ дужче мэнэ, – усмехнулся я. – Шо правда, то правда. Ну, кум, управляйсь, та идыть у хату, – пригласила она. Мы с Никанором сняли мешки, перенесли их в сенцы. Наш хозяин управился с лошадьми, и мы вошли в хату. Всё было знакомо. – Ну, сидайтэ, грийтэсь, зараз будэмо вечерять. Мужик достал большую бутылку самогона, а хозяйка быстро накрыла на стол, и мы запировали. – Ой, кум, дывысь якэ дило: такый малый, а як лэчэ! – удивлялась Харитына. – Э-э, це умэть трэба, – подмигнув мне, сказал кум. – Я ж гутарил, шо пасныця к вам ныколы нэ вэрнэтся! – уверенно ответил я. – Ой, да я ж така благодарна тэбэ, голубок! Все остались весьма довольны друг другом. Выспались на славу, хорошо позавтракали и, поблагодарив хозяйку, уехали.»